Его большая черная лакированная гитара лежала на переднем сидении. Он знал, что кто-то сидел сзади, но ничего не говорил. Ему запретили разговаривать и даже оглядываться, поскольку если они не выберутся (а это был их шанс), ему перестали бы доверять. Конечно, он не мог медлить, ведь течение могло захватить лодку и перевернуть ее, где бы он тогда очутился? Он закрыл глаза и продолжал грести, весла бесшумно входили в воду, и следовал сильный удар. Не было слышно ни звука. Он задумался, действительно ли продвигается вперед или стоит на месте, тогда как вода во весь дух неслась под лодкой. Он никогда не выберется на дневной свет. Прочь, прочь…

Второй, казалось, не заметил, что Икс был в путешествии, он просто лежал и составлял узоры из иголок, затем вдруг спросил:

— Как у тебя с памятью?

Некто поискал ее, чтобы убедиться, что она улучшилась. Но нашел еще меньше, чем раньше. Шкаф пустовал. В подвалах и на чердаке было полно хлама, старых игрушек, детских стихов, мифов, бабушкиных сказок, но не было никакой подпитки для взрослого, ни единого клочка собственности, ни крупицы успеха. Он продолжал поиски, как долго голодавшая крыса. В конце концов он неуверенно сказал:

— Я помню Англию.

— Почему именно ее? С таким же успехом это может быть Омаха.

— Я имею в виду, пребывание в Англии.

— Правда? — тот сел, разбрасывая хвою. — Значит, ты помнишь жизнь! Как жаль, что Англия затонула. Снова молчание.

— Я потерял все.

В глазах другого был мрак, да восточный край Земли круто спускался по ступенькам в ночи.

— Я — никто.

— Ты, по крайней мере, знаешь, что ты человек.

— О, в этом нет ничего хорошего, ведь я не имею ни имени, ни пола — ничего. С таким же успехом я могу быть кольчатым червем.

Другой согласился и сказал:

— Или Жаном Полем Сартром.

— Я? — спросил тот оскорбленно. Доведенный до отчаяния отвратительным сравнением, он встал и заявил: — Конечно, я ни в коем случае не Жан Поль Сартр. Я — это… — и сказав «это», он нашел себя самого, настоящего. Его имя Льюис Д. Чарльз. Он знал это так же хорошо, как самого себя. Вот он кто!

Перед ним был лес, ветки и корни. Другой куда-то ушел. Льюис Чарльз посмотрел на красный глаз запада и черный глаз востока. И громко крикнул:

— Вернись, пожалуйста, вернись!

Он шел не вперед, а назад. Имя, которое он нашел, было неправильным. Он повернулся и, забыв об инстинкте самосохранения, кинулся в непроходимый лес, отбрасывая самого себя, чтобы найти оброненное имя.

В тени деревьев он снова потерял имя. Он даже забыл, что ищет. Что же это было? Он глубже и глубже продвигался под деревьями на восток, туда, где обитали безымянные тигры.

У. Ле Гуин

ВЕЩИ

Перевод с англ. Г.Барановской

На берегу стоял человек, глядя через огромное море туда, где вздымались Острова или, может быть, ему так казалось.

— Там, — сказал он морю, — лежит мое королевство.

Море ответило ему так, как отвечало всем. Когда на море из-за его спины стал надвигаться вечер, ветер стих, и краски моря поблекли, в западной части неба засияла, возможно, звезда, возможно, огонек или его мечта о свете.

Он стал карабкаться вверх, на улицы своего города, в полных сумерках. Хижины и мастерские его соседей были пусты, приведены в порядок и покинуты их хозяевами, готовившимися к Концу. Почти все жители были либо наверху, в Гейстхолле, на Отпевании, либо внизу, в полях, с Бешеными. Но Лиф не мог уйти, его вещи были слишком тяжелы, чтобы их выбросить, слишком крепки, чтобы их разбить или сжечь. Только века могли бы их разрушить. Где бы их ни сложили, где бы они ни упали, куда бы их ни выбросили, из них складывалось то, что должно было сложиться — город. Поэтому он и не пытался их выбросить. Его двор все еще был завален кирпичами, тысячами и тысячами кирпичей его собственного изготовления. Печь для их обжига стояла холодной, но в рабочем состоянии, там же были бочонки с глиной и сухой известью, с известковым раствором, лотки для погашения извести и мастерок. Все необходимое для работы. Один парень из Нотариального переулка спросил с усмешкой:

— Ты что, собираешься выстроить кирпичную стену и спрятаться, когда придет Конец Света?

Другой сосед, отправлявшийся в Гейстхолл, посмотрел на эти груды и кучи штабеля и насыпи хорошо сформованных и обожженых кирпичей, купающихся в золотом свете послеобеденного солнца, и вздохнул, словно они давили на него.

— Вещи, снова вещи! Освободись от них. Лиф, от той тяжести, с которой они давят на тебя! Идем с нами, пока еще не наступил Конец!

Лиф поднял кирпич, снова положил его на место и смущенно улыбнулся. Когда они все шли мимо, он не отправился с ними ни в Холл, ни туда, где люди уничтожали посевы и убивали животных, его путь лежал к морю, туда, где был Конец всегЬ живого, где была только вода. Теперь, вернувшись в свою хижину, просоленный и обветренный, он все еще не чувствовал ни хохочущего отчаяния Бешеных, ни слезного и возвышенного отчаяния тех, кто собирался в Гейстхолле. Он чувствовал пустоту и голод. Это был коренастый и невысокий человек, и ветер на краю света не мог сдвинуть его с места.

— Эй, Лиф! — позвала его вдова, живущая в переулке Ткачей, пересекающем улицу в нескольких метрах от его дома. — Я видела, что ты идешь по улице, ведь с самого захода здесь не проходила ни одна живая душа. Становится темнее и тише, чем… — она не уточнила и продолжила:- Ты уже ужинал? Я как раз собиралась вытащить из печи жаркое, но нам с малышом никогда не съесть столько до самого Конца Света, и мне не хочется, чтобы пропадало хорошее мясо.

— Большое спасибо, — сказал Лиф и снова надел пальто. Они пошли в переулок ткачей, оставив переулок Каменотесов уже в полной темноте, минуя улицы, продуваемые ветром с моря. В залитом светом доме вдовы Лиф поиграл с малышом, самым последним из рожденных в городе, маленьким толстячком, учившимся вставать. Лиф поставил его на ножки, он рассмеялся и упал. В это время вдова поставила хлеб и горячее мясо на стол, сплетенный из толстых камышей. Они сели есть, даже ребенок, который жевал ломоть хлеба четырьмя зубами.

— Почему ты не в Холле и не в поле? — спросил Лиф.

Вдова отвечала так, словно ответ был приготовлен заранее.

— О, у меня ребенок.

Лиф осмотрел дом; построенный ее мужем, одним из его подручных, помогавших изготавливать кирпичи.

— Хорошо. Я с прошлого года не ел мяса.

— Знаю, знаю. Никто больше не строит дома.

— Никто, — подтвердил он. — Не было построено ни одного дома, ни одного курятника. Даже ремонта никто не предпринял. Но ведь ткани, которые ты изготавливаешь, еще нужны?

— Да, некоторые хотят иметь новую одежду к Концу Света. Это мясо я купила у Бешеных, уничтоживших усадьбу моего господина, заплатив им деньгами, вырученными за кусок полотна, которое я соткала для платья его дочери. Они хотели сшить его специально к Концу.

Она иронически хмыкнула.

— Но теперь у меня кончился лен, да и шерсть вряд ли будет. Нечего прясть, нечего ткать. Поля сожжены, птицы убиты.

— Да, — согласился Лиф, жуя хорошо прожаренное мясо. Плохие времена, наихудшие времена.

— А теперь, — продолжала вдова, — откуда взяться хлебу, если поля сожгли? Где взять воду, если Бешеные отравляют источники? Я напоминаю плакальщиц там, наверху? Угощайся, Лиф! У весенних ягнят — лучшее в мире мясо, так говаривал мой муж, но когда наступала осень, то же самое он утверждал про жареную свинину. Кушай, бери кусок мяса побольше.

В ту ночь Лиф видел сны, лежа в своей хижине на Кирпичном дворе. Обычно он спал так же тихо и спокойно, как кирпичи, но на этот раз он всю ночь плыл к Островам. Когда он пробудился, они уже не казались ему просто мечтой, они стали так же отчетливы, как звезды, проступающие, когда меркнет день. Он узнал свои Острова. Но как во сне ему удалось перебраться на них? Он не летел, не шел, не плыл под водой, как рыба, и все же пересек серо-зеленые равнины и ускользающие холмы моря, слышал зовущие голоса, видел огни городов.